– Какой еще повод? – насторожился я.

Вместо ответа дед шагнул ко мне и обнял. Я отшатнулся. Такое проявление любви с его стороны было мне в новинку. «Похоже, нажрался, да не на шутку», – подумал я. Однако от деда ничем не пахло. Выпустив меня из своих костлявых объятий, он ткнул пальцем в сторону стола.

– Садись. Так попьем. Вот ведь ситуация! Ты сам решил или надоумил кто?

– Что-то я не понимаю… Ты о чем? – внутренности снова всколыхнулись, и я присел на старенький шаткий стул.

– Так все говорят, ты в добровольцы решил податься.

– Кто все? – испугался я.

– Ну кто, – закатил глаза дед и начал длинно перечислять, кого из поселковых он утром встретил и с кем успел эту новость обсудить. – Вот и думаю, – закончил он, – ситуация получается… Все знают, один я не в курсе.

Я закрыл лицо руками. Ужас и отчаяние обожгли меня, как будто кто-то перевернул стакан кипятка мне за шиворот.

– Дед, ты все не так понял… – бормотал я.

– Чего не понял? Ты говорил или не говорил, что в добровольцы пойдешь?

– Ну говорил…

– Ну так че тут понимать-то? Или передумал?

Я опустил глаза и качнул головой.

– Прально, Митька, – одобрительно закивал дед, – мужик сказал – мужик сделал. Дело твое правое, поедешь, повоюешь, приструнишь узкоглазых, вернешься домой, – он рассуждал так буднично, как будто речь шла о поездке на затон на рыбалку. – Молодец! Хошь, я те дробовик подарю?

Я закусил кулак зубами и еще раз качнул головой.

– Прально, – еще раз поддакнул дед, – пусть у меня будет. Вдруг до нас докатит, хоть будет чем отбиться. А давай-ка за такое дело – по одной, – подмигнул он и потянулся к шкафу. – Стопарики достанешь?

Я вскочил с места и выбежал из кухни. Мне надо было срочно увидеть Гурика.

– Ну вот зачем было трепать…

Мы сидели у него во дворе: я примостился на краю песочницы, сколоченной дядей Суреном, отцом Гурика, для Каринэ, сам Гурик ходил вокруг меня кругами, нервно пережевывая бутерброды, которые тетя Аюна, его мама, приготовила на завтрак. У меня в руках тоже был ломоть батона с кружком докторской колбасы, но кусок не лез в горло.

– Весь поселок теперь только об этом и говорит… – Гурик взволнованно всплескивал пухлыми руками.

– И что мне делать? – мрачно спросил я и положил нетронутый бутерброд на край песочницы.

Гурик тут же приземлился рядом. Он надкусил его и, не переставая работать челюстями, прижал ладони ко лбу и крепко зажмурил глаза – он всегда так делал, когда напряженно соображал. Я молча чертил носком кроссовки полоски на пыльной земле.

– Я думаю так, – сказал он минут через пять. – Тебе надо получить повестку, а потом не поехать – сказать, что заболел там или что еще…

– Да кто мне ее выдаст! Мне же нет шестнадцати лет…

– Зато мне есть… – сказал Гурик и широко улыбнулся.

Час спустя, запершись в ванной, мы красили мне волосы краской тети Аюны. Я склонился над раковиной, а Гурик тщательно растирал на моей голове содержимое белого тюбика с надписью «Оттенок 07 „Черная пантера“». Жижа затекала в глаза и противно щипала.

Высушив голову полотенцем, отчего оно приобрело угольный оттенок, будто им вытирал лицо шахтер из забоя, я глянул в зеркало и ужаснулся. Волосы мои, до того светло-русые, почернели, но вместе с ними почернела и кожа на лбу и щеках, и уши… Гурику пришлось бежать за ацетоном и оттирать следы краски, отчего на месте черных подтеков оставались красные пятна.

– Все равно не похоже, – сказал я, обреченно сверяя свой новый облик с фотографией в Гуриковом паспорте. – У меня волосы прямые.

Про отсутствие у меня пухлых щек я решил умолчать.

– Ерунда, – заверил меня Гурик. – Подумаешь, похудел. А кудри мы тебе сейчас организуем.

Он принес из родительской спальни щипцы для завивки. Я застонал, но делать было нечего.

Дядя Сурен ехал в Ильинск после обеда, и мы с Гуриком напросились прокатиться вместе с ним. Я нацепил на голову дурацкую дедову кепку, которая полностью закрывала мою новую прическу, так что он не заметил никаких перемен, разве что иногда искоса поглядывал в зеркало заднего вида на мой нелепый головной убор. В городе мы расстались на центральной площади у памятника Ленину и договорились встретиться на том же месте через час. Перед тем как уйти, Гурик тайком сунул мне паспорт и поднял большой палец вверх. Я вяло улыбнулся ему в ответ.

Перед двухэтажным зданием школы было пусто. Я присел на скамейку у входа и подождал минут десять. За это время никто не вошел и не вышел из двери. «Может, не работают сегодня?» – проблеск надежды придал мне сил, я поднялся и зашел в вестибюль. На стене напротив входа висело от руки написанное объявление: «Запись добровольцев, каб. 18» – и была начерчена кривая стрелка. Я поплелся в указанном направлении. Дверь кабинета номер 18 была гостеприимно распахнута. Внутри, за учительским столом в окружении развесистых традесканций, расположилась дородная дама с пуховым платком на пышных плечах. Она смерила меня строгим взглядом через толстые линзы очков и с легким раздражением в голосе прокартавила: «Проходите». Я замер на пороге. Увиденное сильно отличалось от моих представлений о том, как выглядит запись в добровольцы: ни тебе переполненного молодежью коридора, ни военного в форме, который бы по-отечески похлопал бы по плечу… «Проходите!» – повторила дама, повысив голос.

Я сделал несколько шагов по направлению к ней и замер.

– Садитесь. Паспорт, – приказала она все с тем же неудовольствием, как будто ждала меня целый день, а я только сейчас соизволил явиться.

Я вытащил Гуриков паспорт и одновременно стянул кепку, демонстрируя россыпь вороных кудрей на голове. Кажется, при этом я покраснел, но дама не обратила на меня внимания и начала переносить паспортные данные в большую разлинованную книгу. Затем она взяла мою фотографию – перед школой я успел забежать в соседнюю фотобудку – и наклеила на продолговатый листок, который вытащила из стопки неровно нарезанных бумажек. Она вписала в пустоты мое (то есть Гуриково) имя и протянула листок мне. Я пробежал его глазами. В нем значилось, что завтра к девяти ноль-ноль мне следует явиться на Ильинский вокзал, сбор под часами, при себе иметь личные вещи весом не более восьми килограммов.

– Что это? – спросил я.

– Повестка, – ледяным тоном ответила дама.

Видно было, что мое присутствие уже утомило ее.

– А… Как вообще… Куда мы поедем? Надолго ли… – растерялся я.

– Я ничего не знаю, молодой человек, – отрезала она, сняла очки и начала тереть глаза, растягивая кожу на обрюзгших веках. – Я только записываю. На месте все выясните.

Я встал и молча пошел к выходу.

– Я на тебя не сержусь за то, что ты не взял меня с собой, – говорила Таня, не сводя с меня серьезных серых глаз, – я понимаю, в такой момент вообще все путается в голове.

Мы стояли за углом заброшенного дома. С бревен, где ребята решили устроить мне отвальную, доносились крики и гогот. Жгли костер. Я смотрел на Таню как зачарованный и в тот момент сам верил в то, что завтра меня ждет дальняя дорога – может быть, в один конец.

– Напиши мне обязательно, – сказала она. – Вот, – она вложила в мою ладонь сложенную в несколько раз бумажку. – Это мой московский адрес.

Я кивнул ей.

– Ну не стой же ты как истукан.

– Хорошо, – ответил я и переменил позу.

Таня вздохнула, чуть задрала голову, сложила губы бантиком и прикрыла глаза. До меня дошло: она хотела, чтобы я ее поцеловал! Я, не медля, сгреб ее в охапку и прижался губами к ее губам.

– Дурак! – крикнула Таня, отпихнула меня и побежала к костру.

В этот вечер на бревнах практически не было свободного места: вся молодежь поселка собралась меня провожать. Жарили хлеб и сосиски, курили. Я сидел у костра и смотрел на огонь. Ко мне периодически подсаживался то один, то другой, все говорили что-то напутственное,